-6 °С
Облачно
Все новости
Культура
5 Апреля 2018, 11:08
"В деревне так..."
Из книги нашего земляка, известного певца Вахита Хызырова "В деревне так..."
А брата не буди
«Улым, приезжай домой. Сам попробуй
переговорить с братом. Говорят, он в Михайловке. Уже три дня дома не ночует. –
Мама вздохнула. – Пьёт…»
Итак, два дня у меня свободных есть,
соскучился, да и картошка кончилась. Быстренько собравшись, купил пачку
индийского чая «со слоном» и поехал на вокзал. Сел на поезд Уфа – Сибай –
«башкировоз». Я привык в общем вагоне, народу много, тепло, а главное – дёшево.
Билет 2 руб. 50 коп. В Магнитке еле протолкнулся в переполненный «Икарус».
Сам себя поймал на том, что
улыбаюсь, увидев родную деревню. Легко выпрыгнув из автобуса, добежал до
картофельного огорода. Издалека слышу голос отца: «Бестолковый ты! Есть у тебя
капля стыда? Дома у тебя нет, что ли, поесть, попить. Обжора ты, ненасытное
горло. Прошлый раз я тебя искал три дня. Хайдар мне так и сказал, что ты прошёл
через мост и направился в сторону Тупаково. Прямо, говорит, бежит. Мне что
бегать за тобой легко? Ты же знаешь тупаковских, ноги переломают, до дому не
доползёшь. В глаза мне смотри! Если еще раз увижу, что куда-то пропал, только
попробуй! Твай мат! Если меня не уважаешь, о маме подумай! Все волосы у неё
из-за тебя побелели, поседели. Чего голову склонил?! В глаза мне смотри!»
Мне стало жалко брата, и, чтобы папа
скорее меня увидел, я, потопав специально и покашляв, зашёл во двор, громко
хлопнув калиткой. А там мой папа стоит и ругает нашу кобылу. Она голову
склонила, как будто понимает свою вину, чуть не плачет. «Папа, – говорю, –
здравствуй!» А он мне – ничего, всё кобыле: «Три дня искал!.. Ну да ладно, сын
вернулся. А ты будешь таскать навоз». И только потом мне: «Пошли, чашку чая
выпьем. Рабочая одежда в чулане. Лопаты есть, вилы целых две. Брат твой спит.
Вернулся только под утро, не буди его».
Академик
В деревне нашей самую большую лошадь
с несоразмерно огромной головой прозвали Академик. Всё из-за большого роста и
большой головы. Точно не башкирская порода. Наши башкирские лошадки бегали
возле него так же, как возле башкирских лошадей овцы. Кто-то не сможет проехать
по бездорожью, или надо привезти тяжелый груз, запрягали Академика. Это всё
после его основной работы. А он работал на ферме, перевозил сено, силос,
солому, навоз. Говорили, что он на слона был похож. А я слона не видел.
Представлял лишь, какой он – слон! Чтобы надеть на Академика уздечку, я таскал
его за гриву по конюшне, забирался на забор. Домой шёл пешком, конь послушно
шагал за мной.
Специально для него в шорной
смастерили дугу, хомут и полный комплект сбруи. У него были свои большие сани и
тележка. Так он и выполнял самые трудные и тяжелые работы на ферме и в деревне.
Все жители его уважали. Потом Академик состарился. Точно помню, что, когда
другие лошади становились нерабочими, их отправляли в Магнитогорск на
мясокомбинат. Академику же колхоз за труды разрешил доживать в конюшне. Живи,
мол, сколько сможешь. Для него были открыты ворота не только в конюшне, но и у
людей во всей деревне. Он спокойно заходил то в один, то в другой двор. Где
сена поест, где воды попьёт, где просто постоит. Постоит, постоит – и уйдёт в
конюшню. А так никто его не выгонял со двора. Долго, ещё несколько лет ходил по
деревне Академик. Потом мой папа с несколькими мужиками отвезли его за деревню.
Это место я знаю.
Безобразие
В деревне не только мужики, даже
бабы матерятся. Не понимая смысла слов, матерятся даже дети. Лучше всех,
конечно, мат у пастухов Никитина Михаила и Саитгалина Хабиба. К их словарному
богатству редко кто подступится близко. Дядя Хабиб изощрялся в словах особенно.
Хотя наши деревенские коровы не знали Гитлера лично, скотник Хабиб на них
кричал так: «У, фашизм, твай мат». На республиканском конкурсе по скандалам, по
мату, наверняка гран-при получила бы единогласно баба Тухвата. Или тухватская
баба – называйте как хотите. Когда она с кем-то ругалась в течение часа, то из
нормальных слов только «мать… ты… в… на… ты сама… ах ты» органично вписывались
в её роскошный мат. Жила она напротив уважаемого ветерана труда, педагога
Сулеймана-агая. Ему, как ветерану, частенько привозили берёзовые дрова для
бани. А мы, пацаны, после танцев, ночью, половину дров перетаскивали к соседке
напротив. Вы уже догадались к кому. А наутро, когда люди выгоняют из дворов
скот, на окраине деревни начинается трагикомедия. Народ собирается и слушает.
Здесь башкирский и русский словарь на порядок пополняется неологизмами. Народ в
восторге. Уважаемый преподаватель в этой словесной дуэли не намного отставал.
На язвительные, оскорбительные башкирские слова соседки Сулейман-агай бросал
малоизвестные, редкозвучащие, непонятные уху русские слова: «Как же так можно,
сволочь! Так же нельзя, падла!» – всё-таки учёный человек. И спор разгорался
еще жарче.
Но ярче всех «матерился» дядя
Кужабай. Всю свою боль, негодование, ярость он выражал и доносил до людей одним
словом – «безобразие!» Он, главный механик колхоза, кавалер многих орденов и
медалей, депутат Верховного Совета РСФСР, под его началом – механизаторы семи
деревень нашего колхоза. А богатство лексикона механизаторов вы представляете.
Кто-то трактор утопил в канаве, кто-то на комбайне врезался в телеграфный
столб, кто-то пришёл пьяным на работу, а кто-то вообще не явился. И всех мой
дядя Кужабай отчитывал на собрании: «Айрат! Почему у тебя на комбайне ремень
порвался? Безобразие»; «В двигателе масло надо же проверять, Муждаба, вот и
застучал двигатель у тебя. Поршень и кольца сам замени. Вот безобразие!». Или:
«Ты, Ансар, во время уборки три дня почему водку пил? Безобразие!».
В нашем районе в деревню, одну из
первых, провели газ, воду, и всё это благодаря помощи и авторитету деда
Файзрахмана Хисматуллина. А ещё благодаря младшему брату моего отца и дяди
Кужабая – дяде Сабиру, который в то время работал в институте
Башкиргражданпроект. По его проекту газ и провели. Мы этих людей всегда
вспоминаем добрым словом. Когда воду проводили, по всей деревне прорыли
экскаватором траншею глубиной более двух, а шириной один метр. И длиной около
трёх километров.
В тот вечер в клубе показывали
индийский фильм. Пошёл и дядя Кужабай. После сеанса задумавшись, видимо,
бедненький, свалился он в эту траншею. Ладно, ничего не сломал. Голос у него не
очень зычный, я бы сказал просто тихий. Наверно, он звал на помощь. Да кто же
услышит голос из-под земли?! Так и проходил всю ночь и утро по дну траншеи.
Сильно ругался: «Безобразие! Ат, безобразие!»
Буян
Кто-то из магнитогорских забыл свою
собаку. Да просто оставил. Кто же забудет живого человека… Это был дог. Всю
свою недолгую жизнь он жил, видимо, в квартире. Здоровенный, ростом с телёнка,
он бегал по деревне, искал своего хозяина. Кто даст ему хлеб, кто косточку
подбросит. Воду лакал из реки или из луж. Деревенские собаки его драли, даже
мелкие дворняжки гоняли его по улице. Мой папа пожалел пса и приютил у нас во
дворе. Сделал из старых досок будку, привязал на цепь. Назвали дога Буяном. Но
Буян оборвал цепь вместе с горбылем. Отец привяжет – тот обрывает. Отец плюнул:
«Ну и пусть бегает».
Так прошла весна, лето. Буян к осени
стал огромным. Верно служил своим новым хозяевам, громогласным лаем
предупреждал всех, что дома есть охрана. Когда стояли морозы, он тихонько
ложился к коровам и засыпал, греясь, прижимаясь к их тёплым животам. Коровы
тоже привыкли к этому.
В тот год ноябрь был снежным и
морозным. Мама беременная. Буян каждое утро убегает за отцовскими санями на
ферму. Перепрыгивает через высокий забор – и за хозяином. Пятнадцатого ноября
выпал метровый снег. У мамы начались схватки. Папа быстро запряг лошадь,
положил в сани мягкую солому, маму укутал в тулуп, и помчались в поселок, в
роддом. На повороте только отец обратил внимание на то, что Буян почему-то не
бежит за ним. Видимо, за зайцем или за собаками побежал, мало ли… В больнице
мама долго не была – 16 ноября появился на свет я.
А Буян на самом деле поспешил за
отцом, и как всегда решил перепрыгнуть через забор. Неокрепший снег провалился
под весом дога, его шея застряла между двух досок. Под своим весом Буян
задохнулся и умер. Старший мой брат вместе с двумя курсантами, которые жили у
нас, вытащили Буяна, но было уже поздно. Так ушёл из жизни хороший верный пёс.
В деревне так
Ехал с гастролей. По пути решил
завернуть к родителям. Возле палисадника сидит на скамейке тётя Ханват.
Остановился, вышел из машины.
– Здравствуйте, тётя Ханват!
Она сразу:
– Зять дочку увёз в Сибай, картошка
плохо всходит, доски в бане сгнили, позавчера зашла к Марве, чай попили.
«Теперь твоя пенсия будет побольше, добавлю», – сказал Путин по телевизору.
Галим мне так перевёл. Мотоциклы шумят всю ночь, спать невозможно. Салим в
Аскарове. С твоей мамой к Мафрузе на аят ходили, мать твоя читала. Дождя нет.
Марсил умер.
Я:
– Ну, ладно.
В деревне так.
В Уфе народ хороший
«Курбан-мясо для твоего имени», – сказал по
телефону папа.
Позвонила и мама: «Мясо плотное,
жирное. Папа сегодня сел на поезд Сибай – Уфа, вагон номер шесть, не забудь.
Встречай».
В те годы поезд Сибай – Уфа прибывал
в шесть утра. Пока я подошёл к вагону, отец уже стоял на перроне.
– Ну как доехал? – спрашиваю.
Но разговор перебила проводница:
– Ваш отец постель не взял, чай
попил и лёг спать.
– Два стакана чаю выпил без молока,
фуфайку под голову положил и уснул, – добавил отец. – Нет, так-то в вагоне было
тепло, только из окна дуло, видишь и нос заложило.
Он продемонстрировал, как не дышит
его нос. Потом или себе, или кому-то другому говоря «Да пройдёт!», зашагал. Я с
рюкзаком впереди, а он позади: «Да этого здания не было, его, видимо, недавно
построили».
В подземном переходе голосят
частники: «Стерлитамак! Толбазы! Черниковка недорого. Уважаемый, поехали!» –
чуть не в глаза лезут. На выходе в город дверь не успела закрыться, как к отцу
подскочил какой-то мужчина среднего роста, плотного телосложения, в кепке, и
улыбается: «Здравствуй, абзый! Исанмысыз! Ну как доехали?».
Отец снял с рук вязаные варежки,
протянул ему обе руки, поздоровался и говорит:
– В вагоне было жарко. Я говорил
проводнице, чтобы прикрыла чем-нибудь окно. А она ходила туда-сюда. А теперь
видишь? – и показал татарину, как он шмыгает носом.
– Ой, абзый, давай я тебя довезу
прямо до подъезда, куда скажете. Айдате, абзый, садитесь.
– Ай, аллам. Спасибо огромное. Сынок
меня забирает. Эх, как же мы сделаем? В этот раз я курбан-мясо привез, и сын
забирает меня. А весной я привезу мешок картошки. А ты меня здесь жди. Я ведь
один раз увижу человека – больше не забываю, запоминаю. Ты встретишь, сына
беспокоить не будем. Он здесь недалеко, на Округа Галле живёт. Ну ладно, до
встречи. Как тебя зовут? Ильдус? Я запомнил. В конце апреля приеду, до
свидания.
Мы сели на мою «семерку» и поехали
домой.
– Сынок, какой же всё-таки народ
хороший в Уфе! Абзый, говорит, прямо до подъезда довезу, говорит. Уй, аллам,
редко встретишь таких людей нынче. Главное – узнал ведь меня, не спал, в такую
рань приехал встречать. Спасибо ему. В Магнитке народ другой. В Уфе народ
хороший.
А как у вас?
Папа загрузил полную телегу зелёного
сена, душистого и мягкого, которое косили мы на Кырктытау. Для колхозных телят.
Мама выбежала во двор:
– Ты что, бестолковый? Все скотники
из фермы то сено, то комбикорма таскают, а ты из дома в ферму! Немедленно
выгрузи!
Отец:
– Там же маленькие телята. Они
колхозное сено не едят. Сено же жесткое. Им же есть надо.
Мама сразу замолчала.
В деревне у нас была
молочно-товарная ферма и телятник. Полдеревни там и работали: скотники дяди
Галип, Истамгол, Никитин Михаил, доярки тетя Алифа Саитгалина, тетя Флюра.
Многих имена я, к сожалению, позабыл.
– Сволочь Френсиско, заставляет работать
Изауру, – пожаловалась тётя Алифа моей маме.
А сама стоит по колено в навозе с
двумя тяжеленными ведрами каши для коров.
– Шулай шул, совсем не жалеет. Что ж
поделать?! – говорит моя мама.
– Галибай, а я молодец? – спрашивала
тётя Алифа у моего отца.
– Ты, Алифа, молодец. Хорошо
работаешь.
И так каждый день интересовалась
тётя Алифа у моего отца. Ей, наверно, нужна была оценка её труда. Не менее
пятидесяти коров доила ежедневно она вручную, каждый день, без выходных и
праздников. Так на работе и умерла.
Здесь, на ферме, проходил у меня мой
«пионерский лагерь» круглый год: проснулся, умылся… домашний скот… поел, в
школу, домой… домашний скот, телятник, домашний скот… поел, поспал. И такой
круговорот из года в год. Между делами заготовка дров, огород, картошка,
сенокос, уборка во дворе и дома, колорадский жук (сволочь!), заготовка веников,
больше половины которых уходило для козлят и овец. А на горах собирали ягоды,
это на форму, то есть то, что собирали, мама отвозила в город. Так просто мы
называли Магнитогорск. На вырученные деньги она потом покупала нам школьную
форму.
Деревня наша большая, есть всё, а
главное – ферма! Ещё пожарка, кузница, шорная, водокачка, правление, «канса»,
клуб, одноногий объездчик Ахъя, магазин с тётей Каримой, школа, интернат, остатки
молокозавода, остановка, кладбище. И трудолюбивые до умопомрачения люди.
У всех людей прозвище, так повелось
у нас в деревне. И никто не обижался. Прозвище удивительно точно отражало суть
и нутро каждого индивидуума. В домах двери всегда открыты. Закрывать не
полагалось – каждый тебе родной. Там и сейчас никого не спрашивают, будешь есть
или пить чай. Зашёл – значит надо покормить. Это не только в нашей деревне, это
у всех башкир. Все мы родные друг другу. Любая бабушка или дедушка может
приласкать тебя. Даже не дед или бабушка, а тот, кто постарше тебя хоть на
день, может сказать тебе поучительные слова, пожелания, дать совет. У башкир
так было, так есть и будет.
Дожди были тёплые в моё детство,
зимы холодные. Летом без боязни поранить ноги ходили босиком, зимой грызли
сосульки с крыш или просто белый снег – это нормально. На Первомай ходили с
флагами. Если нет барабана, дубасили в ритме по ведру, и с этой музыкой во
дворе ветеранов могли помочь перекопать им сад, подмести двор, сделать любую
работу. Это было почётно, и не за отметку в дневнике, а за совесть. А она была
тогда у мальчишек и девчонок. В Таштимерово и сейчас так, а как у вас?
Молодец, сынок!
Сынок, вынеси во двор ведро с
помоями. В мешочке мусор захвати, перед тем в сарае навоз уберёшь и коровам
сено и дроблёнку положишь, до того как подоишь всех коров, после того, как во
дворе снег уберёшь до своих уроков в школе и после работы на ферме. Не
перепутай, хорошо? Молодец, сынок! Как закончишь дела, скажешь. Ещё работы
много.
Картошка чернеет…
В Магнитогорске папа продаёт
картошку. Покупатели в основном русские – женщины и мужики. Желающих купить
крупную и ровную картошку как всегда достаточно. Выстраиваются в очередь. Отец
надевает поверх фуфайки свой чистый синий хлопчатобумажный халат, и тут
начинается.
– Ну что, покупаем?! Картошка
вкусная, крупная, рассыпчатая. Бери – не пожалеешь!
– А у вас картошка сладкая?
– Конечно, сладкая, – говорит отец.
Сколько тебе?
– Ведёрочко.
– На тебе ведёрочко, сладкая!
– А рассыпчатая?
– У-у-у. Ещё какая рассыпчатая,
бери. Сколько тебе?
– Ведро.
Отец с того же ведра насыпает
рассыпчатую картошку.
– А мне бы на салат, на винегрет.
– На тебе на салат, на винегрет тоже
пойдет.
– А картошка разваривается?
– Нет, что ты. Никогда не
разваривается.
– А чернеет ваша картошка?
Отец стискивает кулаки:
– А как же, конечно чернеет.
Чёрный-чёрный бывает.
Мы тоже живы!
Как-то, когда я был в деревне, мама
присела рядом со мной и сказала:
– Написать письмо – это ведь не
тяжелая работа. Хотя бы одно слово, одно словечко, для нас – и хватит. Мол,
живы – и достаточно. Отец хоть виду не показывает, а я чувствую, что тоже
скучает. Постоянно спрашивает: «Как там? Что там? Чтобы каждую неделю писал,
ладно, сынок?»
Я пообещал написать. Как только в
Уфу вернулся, написал письмо маме: «Здравствуй, мама. Я жив. Твой сын Вахит».
Через неделю получаю ответное письмо
от мамы, а там: «Здравствуй, сынок. И мы здоровы. Твоя мама Аклима».
Надо создавать свой профсоюз
(Возмущение мерина Буяна)
Ну когда же уедут в свою Уфу эти
сыновья Галибая… Работаю каждый день до полного изнеможения. Эксплуататоры! У
соседей трактор, так они за два рейса перевозят всё сено в огород. Возле сарая
скирда готова. Всё. А эти!.. У Галибая сыновья ненасытные, как и он сам. Всё
лето приходится сено возить. Всю осень солому возить. А веники они
заготавливают… На весь колхоз, наверное. Ну ладно овцам, козам и коровам, так
они и сами в бане вениками парятся!.. Я согласен навоз таскать, но свой. А
возить навоз коров, телят – на фига мне это?!
Вот сегодня я с семи утра сено
таскаю. То сено, которое мы съедаем за полгода, я должен перетаскать за один
день! Где, в каком документе это прописано? Я что – стахановец?! Вон уже айран
попили, видимо загрузили меня по полной. А вот соседский жеребец целый день на
солнце грелся, мух кормил. Обожрался, сейчас вот-вот треснет! А еще Галибай
говорит мне: «Ты работящий, а он лодырь» – издевается, что ли? Нет, так не
пойдет. Надо создавать профсоюз лошадей. Мы тоже люди!
Мы кентавры
У какого ещё народа мужчин
называют Ир-Ат? Ни у какого.
Мы, башкиры, преклоняемся перед
лошадьми. И наши дети носят имена, связанные с лошадью. Например, АзамАТ,
СалавАт, АкбулАТ.
Или связанные с мясом – ФарИТ,
СагИТ, ВахИТ, ещё ИТбай…
Мы, башкиры, ленивый народ. Мы даже
пьем, недалеко отходя от кобылы: слез с неё, подоил кобылу и на тебе – кумыс!
Пей, лежи, отдыхай! Птицы у нас – журавли и беркут. Смотри в небо, напившись
кумыса, а там журавль летит!.. Пожалуйста, сыкрау торна. Лежишь, отдыхаешь в
юрте, а на небе тебе сокол. Пожалуйста, «Ирендык».
Дети природы! Урал-гора нас такими
воспитала, из Шульган-таша вышел наш крылатый конь Акбузат, вышел из подземных
рек. Мы потомки кентавров, мы сыны Атлантиды. Атлантида на дне, а мы живём на
земле. Мы – кентавры, мы люди-лошади.
Шалава
«К такой-то матери, зарежу и продам! –
приговаривает с досадой отец, распутывая и снимая аркан с рогов нашей коровы.
А, справившись с этим, напоследок ещё и пнул её под зад. – Перед людьми уже
неудобно! Третий раз вожу её к быку, и всё бесполезно».
Мужики смеются: «Галибай, у тебя же
есть свои шприцы и другие причиндалы, сам попробуй!»
«У всех людей коровы как коровы,
залетают с первого раза, как и положено. Ведь бык-то племенной! А моя стоит и
орёт! Быка, видите ли, просит! Вот стоит и просит! Нет, больше не поведу её к
быку. У меня было столько разных коров, но такой, как эта, никогда не было! Это
не корова, это шалава!»
Осот
Зять погрузил на машину сруб
для своего дома, посадил в кабину моего отца. Приехали в Уфу. Да не в сам
город, а на мой садовый участок.
В том году и лето, и весна, да и
осень были хорошие. Вовремя дожди прошли, и погода благоприятная для работы на
участке. Только времени у меня не хватило на эту работу. В конце мая экзамены у
студентов, потом закрытие концертного сезона в филармонии, гастроли… Словом, сад
я запустил. В мае посадил рассаду, а пришёл на участок всего пару раз.
Отец спрыгнул с Камаза, огляделся и
говорит мне: «Слушай! У тебя хорошее сено в этом году. Где скирду поставишь? А
у твоих соседей и сена-то нет. Как же они перезимуют? Только у тебя сена полно.
Молодец». Отец начал ходить по участку, заглядывая во все уголки. За баню
сходил.
– О-хо-хо! Так у тебя и помидоры
есть! Один, два, три, а вон ещё одна. Ничего. Если скажешь «Бисмилла», тебе на
зиму хватит. Боже, какие они зелёненькие, для засолки как раз! Они в сплошной
траве, так и не сгорели на солнце, растут себе с удовольствием. Ничего. Перед
снегом созреют. Не созреют, так ты не переживай. В магазине солёные помидоры
есть, пошёл, купил и съел.
– Боже! В жизни такое в первый раз
вижу! Это же осот! Как же он тут хорошо вырос-то! А я дома сколько навоза ему
кладу, золу сыплю из печки в бане, столько сил трачу – нет, не растет! Не
любит! Землю выбирает. Маму твою отругаю, когда домой вернусь. Ведь у меня осот
только хочет вырасти – она его выдёргивает. Опять соберется вырасти – она опять
выдергивает и козам своим отдаёт. Как прополет в огороде, там никакая трава не
растет, а у тебя загляденье! Ну, получит мать у меня!
Растёт осот, раз его не тревожишь.
Вон и лопух у тебя обалденный. А это что, чертополох? А я думаю – дерево, что
ли какое? Как Ишбулат вырос! Да-а-а! Не растут – поют! А я вот приеду домой,
Фариде скажу: семена осота соседям раздам, пусть попробуют вырастить! Нет, они,
конечно и вырастут, но до твоего осота им не дотянуть, у тебя ведь не растения
– звери!
Двумя руками мой отец сорвал семена
осота, потеребил на ветру, подул в ладошки, почистил и завернул в платочек,
который положил в нагрудный карман. Потом сказал: «Сыночек, ты столько мучился,
растил этот осот. Пожалуйста, никому не давай семена, а отдашь – сила вдруг
уйдет. А эти семена я с собой возьму, маме скажу: «Вот тебе, мама, от сына
гостинец столичный, сортовой осот!»
Поздравление
Диктор по радио читает: «В
Абзелиловском районе проживающему в деревне деду Сулейману сегодня семьдесят
пять лет. Всю свою жизнь он отдал партии и Советам. Тридцать пять лет он
учительствовал в местной школе, преподавал башкирский язык и литературу.
Вырастил сыновей Рахмангулу, Исламгулу, Бирдегулу и Ялсыгулу как порядочных
уважаемых людей. Держит скот и полный двор птицы. А последние пятнадцать лет он
является имам-хатибом деревенской мечети. На сегодняшний день его дети вместе
со снохами Ириной, Натальей, Ольгой и Мариной живут полной жизнью в Набережных
Челнах. А внуки Рихард, Роберт, Родион и Вольдемар учатся в городе в
специализированной английской школе. Хотя ни одного башкирского слова не знают,
но зато как любят башкирский казалык, гуся с удовольствием кушают, как говорит
их бабушка Шамсикамал. Все они просят передать башкирскую народную песню
«Любизар» для деда Сулеймана в его юбилей!»
Яйца
Как-то моя сестрёнка попала в
больницу. Пришел её навестить, она просит: «Агай, сходи, пожалуйста, к нам
домой. Зять твой ничего готовить ведь не умеет, сынок Айдар не голодает ли?
Свари ему кашу или хотя бы пельмени».
Приехал я к ним. Зять в рейсе,
племянник у телевизора. Взяв на руки, похлопал его по спинке, потискал и
спрашиваю:
– Сыночек, что ел?
– Когда?
– Позавчера, например.
– Когда?
– Утром.
– Яйца кушал.
– Молодец. А в обед?
– Когда?
– Позавчера.
– Яйца ел
– Ну, хорошо. А вечером?
– Когда?
– Позавчера же.
– Отвечает, чуть подумав:
– Яйца.
– Да… А вчера что ел?
– Когда?
– Утром.
– Ну, яйца, конечно. Я и в обед яйца
ел.
– Да? А вечером?
Радостно улыбнувшись, ответил:
– Жареные яйца!
– А сегодня что ел?
– Дядя Вахит, и сегодня, и вчера, и
всю неделю яйца ел. Надоели уже. Хотя бы вермишель сварили или пиццу. Видеть не
могу уже эти яйца.
И вправду, на кухне мусорное ведро
полно доверху яичной скорлупы. А холодильник забит – и куры, и говядина. Быстро
оторвав ото льда мясо, поставил его варить. А сами пошли с племянником в
магазин.
Тут он мне и говорит:
– Папа любит копчёную скумбрию.
Купим?
Купили. Идём дальше.
– Колбасу надо докторскую покупать.
Она гостовская, остальное – соя. Как, берём?
– Папа ест белый хлеб. От чёрного у
него изжога.
– Понял.
– Дядя, сгущёнку купим?
– Конечно.
– А семечки?
– Ну, давай возьмём. Сынок, а
мороженое хочешь?
– Мороженое тоже буду. Надо пломбир
в стаканчике, папа тоже любит.
– Ну, давай три возьмем.
– А ты тоже что ли будешь есть?
Горло не заболит?
– Нет, я его в чай положу.
Приходим довольные домой. Вынесли
мусорное ведро.
Скоро вернулся зять из рейса. В
сумке у него пакет молока, белый хлеб и три упаковки яиц…
Разговор мальчишек
– Когда мой папка храпит, у нас
в серванте чашки звенят.
– А ты слышал, как работает трактор
ДТ?
– Да, конечно.
– Вот храп моего отца перебивает
звук трактора.
– А врёшь!
– И мой папа здорово храпит.
– Когда мой папа храпит, вода в
батареях замерзает. Так бабушка говорит.
– А шутишь!
– А мой папа, когда пьяный засыпает,
мама ложится со мной, и мы из-за храпа спать не можем.
Деликатный Галибай
В деревне нашей, а точнее в нашей
семье, повелось так, что всем животным – лошадям, коровам, быкам и даже гусям
давали клички. Особо не умничали. Из года в год, из поколения в поколение все
парнокопытные кормильцы быки были Мишками, а коровы – Машками. Встречаешь стадо
на мосту, а они идут такие сытые, бока вздутые, вот-вот лопнут. А в стойле, во
дворе дашь им пойло, немного отрубей, почешешь спинку и шейку, они кверху шею
тянут, довольные. Когда мои родители были молодые, в силе, то держали сразу
несколько Машек и Мишек. А осенью и зимой их использовали по своему
гастрономическому назначению.
Когда после службы в армии я
вернулся в Уфу, стояла весна. Гормоны играют. Познакомился с женщиной и, как
порядочный человек, решил родителей будущей жены познакомить со своими.
Приехали на поезде. Огромный светлый дом наполнился гостями, хотя позвали самых
близких, праздник какой-никакой! Стол полон. Суп-лапша, картошка с мясом, чай.
Тесть с удовольствием поел лапши и попросил добавки. Тёща посмотрела на него с
укором. В глазах у неё вопрос: «Я тебе дома не так готовлю?», а потом
спрашивает: «А что зелени нет, что ли? И салатов нет». На что мой отец отвечает:
«Мы не кушаем траву, его коза с бараном кушает, а вот тебе мясо», – и протянул
ей ножку гуся.
Так за едой и незатейливым
разговором прошёл день и наступил вечер. С пастбища идёт стадо. Мама забегала,
в чулане гремит вёдрами. Отец тоже слегка взволнован. Все деревенские идут
встречать свою скотину. Будущим столичным родственникам тоже интересно. На
улице мычат коровы, быки. Блеют и бодаются бараны в своём привычном беспорядке,
бегут козы… зычный мат пастуха нам уже вполне родной. Он даже не мат, а так. Связка
слов, без которых пастух Никитин уже не Никитин.
Вижу – идёт и наша скотина. На ходу
жуют, из сосков одной коровы капает молоко. Последним заходит здоровый бык
Мишка, предварительно почесав свой левый бок о забор, а правый бок о столб
ворот, и на ходу удобрив парным навозом весь двор от ворот до окон дома. Под
брюхом у коров и быка прошмыгнули голосистые козы с козлятами и штук пятнадцать
баранов с овцами. Тут мои глаза встретились взглядом с глазами нашей старшей
коровы. Её большие сливовые глаза говорили: «Привет! Где это ты пропадал?» И
так мне захотелось почесать её за шею и сказать: «Видимо, у меня тоже скоро
будет семья. Я рад видеть тебя, Машка». Безмолвный наш разговор прервал мой
отец, который сказал: «Сват, слушай. Я эту корову называю… Зинка».
Меня распирает от смеха, еле
сдерживаюсь. И, громко так, корове: «Зинка, Зинка». А ей по барабану, молча
идёт мимо. Мол, предатели, манкурты, забыли моё имя. Я потихоньку ей на ухо:
«Машка-а-а», она тут же утробно выдохнула через свою мокрую морду, посмотрела
на меня искрящимися красивыми глазами, благодарно замычала «Му-у… Слава богу,
не забыл».
Отлегло.
Отец загнал коров в сарай. Взглядом
просверлив меня, твердо сказал: «Она теперь Зинка, и не смей при снохе называть
Зинку Машкой».
Ромашки
После сенокоса пришёл домой,
усталый, по пути в поле сорвал три ромашки. В пустую водочную бутылку налил
чистой воды и поставил три светлых цветочка на стол. Всё-таки культур-мультур!
Тут в дом и отец зашёл. Руки вымыл и
сел за стол, с наслаждением вытянув под ним уставшие ноги. Увидел на столе
цветы. Спрашивает с изумлением: «Что это такое? Зачем?»
Я отвечаю: «Да вот для твоей снохи
цветы принёс».
Отец удивленно: «А почему три штуки?
Зачем?»
Я говорю: «Да так положено».
Отец молча вышел из-за стола, запряг
во дворе лошадь и куда-то поехал. Минут через десять-пятнадцать возвращается с
полной телегой скошенных ромашек. Упираясь черенком вил в свой живот, скинул во
дворе гору ромашек и позвал Маришу: «На, сноха, там их ещё много, мне не жалко.
Бери!»
Ветеран войны, мой дед Ахмадулла
Там, в Германии, теплее, чем у нас
на Урале. Пройдя с боями всю Европу, подразделение моего деда уже находилось
под Берлином. Мы знали, – рассказывал он, что победим и вот-вот падёт Германия.
И тем больнее были потери сослуживцев. Обидно было, когда погибали наши бойцы
по глупости, по излишней торопливости командиров. Рассказывали, что в соседнем
батальоне за изнасилование был отдан под трибунал один из бойцов.
Несмотря на потери друзей, на
увиденные под Сталинградом и в Белоруссии зверства фашистов, дед сумел
сохранить в сердце человеческую доброту. Было непривычно тихо. Странно было
слышать и негромкий разговор, и звуки гармошки… Привычны были разведка, бой,
окопы, пулемет-максим, перевязки, каша, кровь, потеря друзей… И вдруг всё это
закончилось. Надо было снова учиться мирной жизни.
Разрешили брать трофеи. Дед с
удивлением вспоминал, что один из его товарищей, который был шофером на
полуторке, загрузил целую машину матрацев. Куда ему столько и зачем? Другой
набил вещмешок наручными часами, ещё один взял большой тюк ткани…
Дед вспоминал, как ночевали на
окраине Берлина. Вечером выпили спирта, закусывая сухим пайком 2-го фронта.
Утром, выйдя во двор, увидел, как две женщины и маленький пацан-немец сажали
картошку в небольшом садике. Руки деда истосковались по земле. Он помог
женщинам досадить картошку, а после попросил, как сумел (жестами, руками) дать
ему этой картошки с собой на семена. Так мой дед привёз с войны целый вещмешок
семенной картошки-американки (он её так называл).
Его, израненного, ждали в деревне.
Из полусотни человек, ушедших на фронт, вернулись пятеро. Я их всех помню. Один
был танкист с обожжённым лицом, как после оспы. Другой пришёл на костылях, без
одной ноги. Магафуров Гыймадый, Набиуллин Калимулла, Астангалин Магадей, Шарипов
Мухамедьян и мой дед Ахмадулла. Ко Дню Победы они собирались возле обелиска в
центре деревни. В то время в магазине продавалось разливное вино из железной
бочки. Ветераны покупали ведро вина, а на закуску были хлеб, яйца, лук,
варенье. Пили вино из алюминиевых кружек. Дед давал мне попробовать на вкус это
душистое вино.
А потом они пели. В основном на
русском языке, песни были военные, революционные. Допивали и, не прощаясь, шли
в свои дома. И я шёл с дедом, держась крепко за мизинец его руки. Мы знали, что
дома деда обязательно отругает бабушка Вафия. Она всегда его ругала за всё: за
то, что посмотрел налево или направо, за то, что шагает медленно, что храпит,
что дверь не так закрыл, что радио громко включил, что печку долго топит, что
кашляет, что много молчит. Дед не спорил, молча всё выслушивал, поперек не
говорил ни единого слова. Даже моя мама, падчерица дедушки, часто высказывала
бабушке, зачем она так ругает агая. Так принято было говорить – агая, то есть
брата. Ведь после гибели на фронте своего брата, дед Ахмадулла женился на его
жене. У башкир так принято было, чтобы не оставлять сиротами детей и жену. И
они не были сиротами. Больше чем своих детей, дед Ахмадулла любил старшую дочь
брата Фарзану и ещё Аклиму, мою маму. А во внуках и внучках он вообще души не
чаял. Так и говорил нам: «Сэскэлэрэм» – «цветочки мои». С моей вредной бабушкой
они родили и вырастили ещё троих детей – дочку и двух сыновей.
Зимой и особенно летом мы часто
гостили у деда. У них был большой огород под картошку, половина которого была
засажена американкой. Крупная, красная, толстокорая, она не цвела как местная
картошка. Стебли у неё до полутора метров, листочки светло-зелёные. Мучением
было окучивать её, если опоздаешь на неделю или на две.
По доброте душевной и дед, и мама моя,
всем давали картошку на семена. Дораздавались. Через несколько лет картошка
выродилась. Мама говорила, что видела картошку этого сорта на нашем деревенском
рынке, что один мужик из Кужаново продавал её в прошлом году. Свой-то сорт
знаешь, ни с чем не спутаешь.
Летом дед брал меня с собой на сбор
малины и земляники. Шли до берега реки. Тут дед раздевался. Я гордо сидел на
нём с пятилитровым бидончиком в руках и дедовыми штанами и рубашкой. Он
переходил вброд глубокую тогда реку, а свои кирзовые сапоги заранее перекидывал
на другой берег. Перейдя, дед вытирался своими портянками и закуривал
самокрутку. Любил, как маленький, играть со мной. «Вон, вон большая ягодка»,
говорил он, указывая в сторону своим кривым указательным пальцем. Я: «Где?» Он:
«Дальше, правее». И пока я искал, он, ползая на четвереньках, быстро собирал
ягоды растопыренной пятернёй. Сам смеется, заливается. Потом смех переходил в
сип, а потом в добротный мокрый кашель. «Тьфу, твой мат!» Повернув голову
направо, сплёвывал, вытирал глаза. И снова собирал ягоды.
По тому же маршруту мы шли обратно.
До самого дома сидя на его могучих плечах, я съедал ягодки по горлышко
бидончика. Он меня никогда за это не ругал.
А варенье бабушка варила очень
вкусное. И земляничное, и смородиновое, и малиновое. Но на стол его бабушка
ставила только по праздникам или когда приходили гости. А так ели вприкуску
комковой сахар, который дед умело колол на мелкие кусочки на ладони своей левой
руки тупой стороной самодельного ножа. А бабушка раздавала их по штучке каждому.
Дед свою долю сахара никогда не доедал, и бабушка тотчас же убирала его,
завернув в газетку, в буфет, сделанный самим дедом. В следующий раз во время
чаепития этот кусочек отдавали снова деду, и он с хрустом дробил его остатками
коренных зубов, а не макал сахар в чай.
Дед очень любил пряники, которые он
называл по своему – «браники». После каждой пенсии он ездил на автобусе в
Магнитогорск, а по-нашему – просто в город, и возвращался с полной тряпичной
сумкой пряников. В кармане его брюк, синего халата для фермы, фуфайки всегда
были пряники вместе с махоркой и спичками. А когда мы приходили к нему в гости,
он доставал пряники из карманов, из сумки, и бросал их на урындык. Пряники
падали и на пол, и под стол, под стулья. Мы их быстро собирали, а дед радостно
смеялся: «Нате, ешьте, мне не жалко». Курил он махорку, дома около печки,
приоткрыв вьюшку. Садился напротив открытой печной дверцы, доставал из
нагрудного кармана заранее сложенную аккуратными прямоугольниками газету и
натренированными пальцами как-то быстро создавал нечто трубообразное, засыпал
внутрь махорку, обслюнявливал край газеты, ещё досыпал махорки и закуривал.
Хотя дым и затягивало в печку, в доме всё же пахло куревом. После очередной
затяжки дед снова кашлял, в груди у него сипело и булькало. Интересные звуки
вырывались из его груди. Напоследок, откашлявшись, он сплевывал на огонь с
неизменным «твой мат». Я всегда сидел у печки рядом с дедом.
Как-то отцу в конторе сказали, что
деду Ахмадулле надо обязательно быть на митинге в честь Дня Победы. Папа
посмотрел на меня. Я понял его и побежал вдоль пшеничного поля и асфальта в
соседнюю деревню Елембетово.
Дед с вредной бабушкой как раз были
дома. Дед побрился безопасной бритвой, надел чистую фланелевую рубашку,
застегнув все пуговицы до горла, надел широкие, как галифе, штаны. Заправил
портянки в парадные кирзовые сапоги. Его пиджак с плеч до самого низа был
увешан орденами и медалями. Взявшись за руки, мы с ним пошли на остановку.
Долго ждать транспорт не пришлось. А
в Михайловке возле обелиска народу как в муравейнике. По громкоговорителю
звучат военные марши. Из всех деревень нашего колхоза собрались люди, пришли
оставшиеся в живых ветераны войны. Дед Ахмадулла, высокий, горбоносый,
кудрявый, шёл, улыбаясь, кивая знакомым по пути. Мол, здравствуйте, как дела? Я
гордо шагал с ним рядом. А ордена и медали деда бренчали над моим ухом…
После доклада председателя колхоза и
секретаря парткома, к обелиску неожиданно попросили выйти моего деда. Сказали,
что в архивах были затеряны бумаги, а вот теперь его нашла награда. «Ну,
Ахмадулла, скажи что-нибудь. Не каждый день получаешь орден Славы». Дед и
ляпнул: «Ты к ордену еще бы пять рублей приложил, было бы здорово». Все люди
расхохотались. «Ну ладно, всё. Спускайся», – и деда спровадили с бетонной плиты
вниз, к людям. Долго мы там не задержались, и пошли к нам домой. В честь такого
случая мой отец поставил на стол бутылку водки с сургучной пробкой. А утром мы
с папой на мотоцикле «Урал» отвезли дедушку домой. При моём отце вредная
бабушка деда никогда не ругала.
Актырнак
Воруют все и у всех. Где что
не так лежит – кто в карман, кто в телегу, кто в багажник. Одна женщина в
деревне умудрялась даже яйца воровать из-под кур. Как-то Тимерхан, мой
двоюродный брат, приволок из леса несколько хороших сосен-хлыстов для пристроя
к нашему дому. Чтобы эти бревна сторожить, нашу собаку Актырнак привязали к
забору рядом с бревнами.
Я был во дворе, после школы кормил
скотину. Вдруг забежал соседский парень Баян и говорит: «Вахит, забыл тебе
сказать. Вашего пса застрелили и увезли на санях. Два мужика было, на санях,
лошадь бурого цвета, они заехали в переулок». Я побежал за огород, где был
привязан Актырнак, а там только ошейник остался. След от саней был свежий, он
уходил вниз к речке, и я побежал по этому следу.
Лёд блестящий, голый, но следы от
подков ясно виднелись. Бегу, весь взмок. Свежий конский навоз, значит, те двое
недавно проехали. Окраина нашей деревни. Уже начинается ивняк, камыши. Справа
озеро Щучье, метров через триста-четыреста Елембетово. Вижу, как стоят убийцы
моего Актырнака. Один курит, другой пытается чинить полозья саней. В санях на
соломе лежит мой любимый Актырнак. Я подошёл к ним, но не совсем близко, и
сказал первое, что мне почему-то пришло в голову: «Отдайте мою собаку. Собака
зарегистрирована в милиции, её будут искать. Отдайте!»
Мужики были не башкиры, говорили
по-русски, оба блондины. Лет по 40-45. На санях ещё лежало длинное двуствольное
ружьё. Тот, что повыше, говорит другому: «Давай я его», а сам наклонился к
голенищу своего валенка. Тут я увидел рукоятку длинного ножа. Второй отвечает:
«Ну его, выкинь собаку, не бери грех на душу».
Я стал кричать во всё горло, орал,
начал кидать в их сторону всё, что только мог выцарапать из замерзшего берега –
кусочки земли и льда, обломки веток, а сам плевал в их сторону и орал: «Верните
собаку!» Наконец, они выбросили собаку из саней и уехали. Я упал, обнял мёртвую
собаку и зарыдал. Они стреляли в неё несколько раз, попали в голову и между
ног. Собака была неподъёмно тяжелой. За передние лапы её тащить было
невозможно, голова свисала и задевала снег. Пытался тащить за задние лапы, но
густая шерсть не давала скользить. Метров через двести-триста я совсем выбился
из сил, сижу и глажу свою собаку, по-своему проклинаю тех сволочей. Вдруг
слышу, вдалеке кто-то кричит. Смотрю – бежит в мою сторону брат и спрашивает:
«Как ты? Не тронули тебя?»
Вдвоём мы сломали несколько
ветвистых ив, привязали Актырнака моим шарфом и ремнём брата за голову и
туловище и поволокли домой. Всю дорогу я плакал. Дома брат определил, что в
собаку стреляли самодельной картечью. Голова собаки пробита не была, а шкура на
затылке и лбу была как решето, между ног была черно-красная рана. Мы укрыли
собаку старым брезентом и стали ждать с работы папу. Отец очень расстроился, а
узнав подробности, отругал ещё и меня: «Зачем бегал за ними? Если бы и тебя?»
Потом сказал: «Ладно, отвезите собаку в скотомогильник». Я снова стал кричать:
«Не отдам, оставьте его во дворе». Так прошёл вечер, прошла ночь. Утром папа
сказал: «Улым, я собаку сам похоронил, а его шкуру привёз. Вон там в гараже
лежит. Он ведь и мне был дорог. А теперь он всегда будет с нами». В этом
поступке отца я не заметил ничего кощунственного, даже наоборот. Всё равно
собаку не вернуть…
Отец горстями посолил шкуру изнутри
крупной солью. Мне велел подняться под крышу дома и расстелить шкуру на досках.
Я каждый день поднимался наверх, разговаривал с Актырнаком. Рассказывал про
свои дела, как у меня в школе, как дела на ферме, что приготовила мама на
вечер, кто к нам приходил. Через некоторое время папа попросил меня спустить
шкуру вниз. На сухой крепкой берёзовой палке, раздвоенной снизу, папа закрепил
наточенный нож. И показал нам с братом, как надо обрабатывать шкуру. Этим мы и
занимались каждый день в перерыве между работой и школой. После почти чистую
шкуру отец намазал катыком и снова велел мне положить её под крышу дома. Через
месяц с небольшим мы с папой начисто обработали шкуру, выбили из шерсти остатки
земли и всякого мусора. На солнце шерсть Актырнака блестела: она отливала то
буро-красным, то черным или коричневым цветом, а кое-где – сединой, жёлтоватыми
оттенками. Длинная, более пятнадцати сантиметров шерсть с густым подшёрстком
была мягкой и теплой. Я гладил шкуру, будто Актырнак был живой, лежал на ней.
Когда из дома выносили выбивать ковры и дорожки, я выносил и Актырнака. На
заборе проветривал шкуру. Актырнак в таком виде был с нами ещё более десяти
лет.
Потом я поступил в училище искусств.
Как-то приехав домой на каникулы, я не увидел Актырнака. На мой вопрос мама
рассказала, что приезжали из города за картошкой знакомые наших друзей. Им
очень понравилась шкура, захотели купить её или обменять. Мама обменяла
Актырнака на большого красного петуха. Так я расстался с другом.
Прощай, ветеран!
Помню, какой-то мужик зашёл к нам,
улыбался. Не отказался от угощения. Долго и много ел, говорил всякую чушь. И
уже когда собрался уходить, как бы между прочим сказал: «Ахмадулла-бабай зовет
тебя, Галибай. Зайди к нему, как найдёшь время».
Атай отругал мужика, запряг лошадь и
быстро поехал в соседнюю деревню Елембетово. Дед был дома совершенно один Он
лежал на урындыке, голодный и никому не нужный. У башкир не принято спрашивать
«что» и «почему». Отец всё понял. Он распряг лошадь, положил ей овса. Забежал в
дом. Форточка не открывается, атай открыл дверь дома и чулана, разжёг огонь в
печке, поставил чайник.
Отец побрил деду Ахмадулле седую
бороду, постриг ему волосы на ушах и в носу, аккуратно подрезал седые, редкие,
но кудрявые волосы. Подстриг отросшие ногти на руках и закрученные – один в
одну сторону, другой в другую – ногти на ногах, уже потрескавшиеся и
пожелтевшие.
Наскоро согрев воду в ведрах, поднял
старого фронтовика с урындыка. Когда-то ростом под метр девяносто, крупный и
кряжистый, теперь он был как сухой хмель, добрый и лёгкий. Мой атай – добрая
душа, достал из сумки марганцовку, развел в тазике теплой водой, обработал
давно запущенные пролежни деда, бережно искупал. Тепло и радостно стало моему
деду Ахмадулле: его зять заботится о нём. Такой заботы он не знал давно, а
вернее – никогда.
Атай сварил картошку, воду сливать
не стал, в отдельной тарелке поперчил бульон, разбавив оставшимся на
подоконнике коротом. Дедушка мой с деревянной ложки выпил эту похлёбку, съел
свою же картошку-американку: «Рассыпчатая!». Стал вспоминать про жизнь, про
собаку Кэтмэр, про Актырнака. Плохого он не помнил.
Запел потихоньку «По долинам и по
взгорьям». Позвал: «Вафия! Где сыновья?.. Ну, у них свои дела. Зачем им такие
старики…» С ним давно никто не разговаривал, не проявлял заботу о нем. От
долгого лежания и горячей еды у деда закружилась голова. Мой атай положил его
на урындык. Дед хотел ещё петь, но голос не слушался. Попросил переложить его
на бок. Потом сказал: «В погребе за камнем стоит горшочек с топлёным маслом,
забери его. Хоть картошку пожаришь. Хочу отдохнуть, кейау, завтра приходи».
Атай ушёл, укрыв деда стёганым
одеялом. Чистого и спокойного. Он был у деда назавтра, а мы пришли через день.
Я учился тогда в пятом классе, помогал из горы вытаскивать камни, плоские и
ровные. Трактор приехал, целый прицеп камней загрузили за два часа. Каждый
камень будто сам выходил из земли, мы не мучились. Большую оградку из камня
поставили, высокую. Не плакали, даже я не плакал. Шёл легкий тёплый дождь…
Сынок….
Сынок, сынооок, сыночек, ты спишь?
А… Спишь! Ну ладно, спи. Пока ведь рано
ещё, совсем рано. Тебе спасибо, ты за три дня столько разворотил! Если бы твой
брат и зять приехали, вы бы пораньше закончили сенокос. А так ты хоть на это
успел.
Ты спишь, сынок? Я ведь тебе говорю,
сыно-о-к! В этом году сена получилось в два раза больше, чем в прошлом году,
да? Ты копны сделал хорошенькие, зелёненькие, прямо как инкубаторские,
ровненькие. Обидно, конечно, будет, если всё сено под дождь попадёт.
Столько дней мучился, косил. Ладно,
ты не переживай. Ты скосил, собрал, остальное я сам как-нибудь…
Если в пятницу дождь начнется –
хана! Это же казанский дождь. А он если начнётся, неделю будет идти, не
остановишь… В прошлое лето у брата Хисаметдина сено как раз под казанский дождь
попало. Всё сгнило, даже на подстилку не пошло. Его корова на одной соломе зиму
прожила. Хайдар же привёз солому из «Красной Башкирии» – хорошую привёз,
гречишную. Две тележки на коломбине привёз.
Ты меня слышишь, сынок? Сыно-ок! А я
не волнуюсь, справлюсь. Ты когда, говоришь, уедешь в Уфу-то, сынок? Чего
говоришь? Через три дня, говоришь? А-а, не говоришь ничего. Ну ладно, спи,
сынок. И батырам отдых нужен. Я сам как-нибудь. Осока, говорю, в этом году
очень хорошая. Такая высокая, никогда такой не было. Нашу осоку корова кушает,
а вот у Дильмухамета осока трёхгранная, её, кроме его коровы, другая не ест...
А нашу ест. До конца января я буду кормить корову этой осокой. Если я то
вкусное сено сейчас дам коровам, то они потом эту осоку есть не будут. Ты как
думаешь, а? Наша Зинка дура, что ли?
Она мне скажет: давай мне вкусное
сено. А ты спи, сынок, спи. Сколько, говоришь, тебе деньков осталось, а? Три
дня, говоришь, да? Сыно-ок, спишь?
Я в молодости за три дня мог
десять-двенадцать копёшек перевезти. Сейчас я, конечно, старый стал, силёнок
мало, некому помочь. В деревне, сам знаешь, сколько молодёжи, руки-ноги есть,
здоровые. Но они же пьяницы, им бы водку кушать, лишь бы не работать! Я-то не
волнуюсь, даже если за один день буду одну копну перевозить, и то до конца
ноября всё перевезу, никого просить не буду, всё как-нибудь сам. Сколько,
говоришь, у тебя до отъезда? Только три дня? Эх, если бы я был поздоровее, как
раньше…. Маму попрошу помочь. Я буду бросать сено, а она будет его топтать. Я
бросаю, а она топчет… Нет, страшно, вдруг грохнется с тележки, там же высоко. Нет,
не возьму её. Рустема возьму. Нет, его тоже не возьму, маленький пока. Если что
случится, придётся перед его родителями отвечать. Зачем мне это надо? Маму
брать с собой тоже не буду, а то соседи засмеют. «Сыновья такие здоровые, а
Галибай старуху на сенокос таскает».
Это я не про тебя, говорю, ты спи,
спи, сынок. Я говорю про твоего брата старшего. Ничего, когда мясо надо будет,
придёт просить. Я ему говорил: приходи хоть на один день косить, осот слишком
высокий вырос в этом году, Вахиту на покосе одному тяжело. Нет, на рыбалку
опять пошёл! Я что, коров пескарём буду кормить зимой?! Нет чтобы быстро всем
вместе поработать!... Как ты говоришь, сколько у тебя ещё дней осталось?
О-хо-хой! Целых три дня! Эх, если бы я был помоложе… Это что – сено? Это ерунда!
Я бы это сено за два дня перетащил прямо под крышу сарая! В огороде не оставил
бы! Если косой дождь по плечам скирды ударит, половина ведь сгниёт! Как в
позапрошлый год, помнишь? Да… Маму жалко: ведь если всё твоё сено сгниёт – а ты
так мучился, косил один – она расстроится…
– Ну, папа, я же не буду
бездельничать три дня! Сейчас вот встану, чашку чая выпью, и вдвоём начнём
перетаскивать сено. За три дня как раз управимся. Ты пока иди, лошадь запряги.
– Так я её, сынок, запряг ведь уже
давно! И вилы уложил в тележку, и грабли. Оглобли сложил , и не одну, а целых
две!
Монолог Майки
Итак, давайте познакомимся. Я Майка.
Нет, я не белье из гардероба, а будущая корова, а пока телочка. Мои габариты:
вес 130 кг, рост в холке 125 см, длина от мордочки до копчика ровно 2 м 13 см.
Ну и, конечно, хвост, необходимый атрибут всякой уважающей себя телочки. Два
острых рога, четыре парных копытца, ровные белые зубы говорят о достаточности
кальция в моем организме.
Нервная система устойчивая, это я в
отца, Банзая (его вес 600 кг, интеллект отсутствует, но дело своё знает,
говорит моя мама). Что еще сказать про себя? Регулярный стул свидетельствует о
нормальной работе желудочно-кишечного тракта. Всего-то парочка клещей на моем
волосатом теле, это говорит об устойчивой иммунной системе. Мой хозяин Хызыров
Галибай Мырзабаевич, известный на всю округу ветеринар, наш лечащий врач. Он
нас напоит, накормит, уберет за нами, уколы и прививки сделает и роды примет.
Прямо как Ольга Будина в сериале «Земский доктор».
На прошлой неделе я на доске
объявлений мельком прочитала слова: «Году защиты окружающей среды» Я ведь
развита не по годам, я идеально сложена, а умом я в бабушку, ярчайшую
представительницу знаменитой симментальской породы. После долгих раздумий я
приготовила свой монолог, монолог Майки.
Так, защиты от кого, говорите? Мы,
животные, пасемся на природе, а вы, люди, её сделали окружающей средой.
Дописать надо «Защита окружающей среды от людей». Да, я не голословна. Вы
видели, чтобы стадо баранов и овец выехали на пикник в лес на машинах? Жарили
шашлыки, пили водку, вырезали на коре березы «Здесь был баран Мустафа». А
видели, чтобы свиньи курили в свинарнике травку и засыпали, не затушив косячки?
А наутро овчарка Тузик обвинял бы свиней в неосторожном обращении с огнем!
Видели? Мы со всеми подружками в день два раза ходим на водопой, но зайти в
воду и попить трудно, надо перелезть через баррикады из разбитых бутылок,
консервных банок, множества полторашек из-под пива и воды, плавающих окурков.
Подруга Марта порезала ногу между копыт об осколок стекла. На следующий день к
ней приходил мой хозяин. Больше мы Марту не видели.
Но не всё плохо в нашей жизни.
Будучи натурой тонкой, всё-таки порода делает своё дело, я иногда впадаю в
воспоминания. Я скучаю по своей матери и бабушке. Их обеих звали Машками.
Кстати, я не националистка, у нас, у животных, такого понятия нет априори. Но
почему же наши хозяева не называют нас родными их слуху именами? Например,
корова Фатима, Айсылу, телочка Зульфия, бык Хайдар или Хисматулла, или Расул.
Ведь хорошо звучит. У сына нашего хозяина есть друг Расул, говорят, кобель еще
тот, сама слышала. Так нет же, обязательно дают нам имена из «великого и
могучего». Справедливости ради должна сказать в стаде по-вашему, в коллективе
по-нашему, присутствуют 7 Аланкаев, две Изауры и… все. Что хозяева наши по
филологии двоечники?
Я не ошиблась, не оговорилась насчет
имени моей мамы и бабушки. После известных событий 1988 года от Рождества
Христова (женитьба сына хозяина) мы, женская часть коровника, в одночасье стали
называться Майками и Мартами. А вчера только назывались Машками и Таньками.
Из-за чудовищного переизбытка серого вещества в коре моего мозга, я часто
отвлекаюсь от темы. Пардон!
Ах, эта моя сентиментальность! Я
скучаю по матери. Она прожила долгих 20 лет, родила шестерых детей. Братьев уже
нет, их через полтора-два года увозят в известном направлении. Мама говорила и
успокаивала меня «Да, так бывает». А сестры живут с нами и в соседней деревне.
Мама была мудрой коровой. Она мне многое объясняла. Говорила так, слегка
прищурив сливовые глаза: «Изящество форм, диета и худоба – это не для нас.
Толстая лоснящаяся шея, гора мышц и жира, твердо решившие порвать изнутри нашу
эластичную и бесшовную, как дорогие колготки, но прочную, как брезент, кожу.
Еще вымя, полное молока – вот идеал современной коровы! Посмотри на старших
сестер, возвращающихся с пастбища: как достойно и синхронно шагают они,
сотрясая округу своими пышными телесами, словно образы, сошедшие с полотен
Рубенса».
Буквально на прошлой неделе сестра
мне сказала, что я должна буду познакомиться с парнем. Как в воду глядела.
Позавчера я его увидела. Просто красавец! У меня ёкнуло под моим почти
полуторакилограммовым сердцем. Еще бы! Он больше меня раза в три. Страшно! Да
еще бесцеремонный такой. Взял и нюхнул меня, словно решая проделать на моей
нежной шее дыру своими ноздрями. И я инстинктивно подставила ему левый бок, а
он взял да облизал своим длинным абразивным языком мою шею и…, в общем, это
неважно. Прямо перед всем народом. У меня вскружилась голова.
Захотелось мычать и прыгать. Как
могу, сама себя успокаиваю: «Майка, стоять!» В глазах потемнело, видимо,
скакнуло артериальное давление. Нужно было срочно пожевать осиновую кору, да
где же ее тут найдешь. Вот нахал… А подружки тут же обзавидовались, сразу все
повернулись ко мне хвостами. Конечно, вдруг у меня что-то будет с этим
Султаном?! А я уверена: будет! Молю только об одном, чтобы на свет родилась
девочка. Ведь у нас, если родятся пацаны, то они в полтора года уже
потенциальные полуфабрикаты в супермаркетах и на рынках. Впрочем, у вас, у
людей, век мальчиков тоже короче. Судьба!
Я краем уха слышала, что европейские
коровы в своих стойлах слушают классическую, симфоническую музыку. Видите ли,
сонаты и симфонии Вольфганга Амадея Моцарта благотворно влияют на удой и на
психику коров. Му-у, буржуи. Да, согласна. Развитие нанотехнологий как-то
обошло стороной просторы одной шестой части Земли. Конечно, наши пастухи и
скотники «консерваториев» не заканчивали. Я за всю Россию утверждать не могу,
но в Центрально-Черноземном районе, в Поволжье и на Урале всё-таки наши пастухи
искреннее, я бы сказала – душевнее и человечнее. Только на нашего пастуха
Хабиба посмотрите. Ведь он за день о своей и моей матери вспоминает раз эдак
пятьсот! Но только не понимаю, почему любовь и к своей, и к моей матери должна
сопровождаться ударами кнута по нашим спинам. Правильно говорит народ: бьёт,
значит любит. Спасибо, Хабиб! Хорошего сына воспитала твоя мать!
Падение Советского Союза, развал
колхозов и совхозов, тяжело сказались на качестве жизни трудового крестьянства
колхоза «Путь Ленина» Абзелиловского района. Это слова моей мудрой бабушки, это
последнее, что я успела услышать от неё и увидеть в её больших сливовых глазах.
Её, двенадцатилетнюю, увезли на осмотр (так сказала мне моя мама). И больше она
не вернулась. Как и те соседские бычки-парни. А в доме у хозяина через день
выгрузили шикарный тольяттинский диван. Вот это реинкарнация!
А ведь бабушка Майка (в девичестве
Машка) говаривала, что еще недавно, в эпоху развитого социализма солома была
жесткой, без примесей, одна клетчатка. Приходилось – говорила она – по
нескольку раз пережевывать эту грубую солому, чтобы извлечь из этой биомассы
хоть какие-нибудь мало-мальские микроэлементы, такие нужные для растущего
организма. А, это уже мои наблюдения. Нынче только крупные товаропроизводители
могут в той или иной мере обработать технические и зернобобовые культуры.
Мелкие аграрии не могут качественно обрабатывать поля, деньги на удобрения и
гербициды не выделяются. Я уже не говорю о борьбе с саранчой. Для крестьянства
это безусловные убытки. А для нас, т.е. для крупного и мелкого рогатого скота,
это благо. Кстати, мне не нравится слово «скот». Сейчас не разберешь:
пшеничная, ржаная, овсяная или гречишная солома. Там и рапс, там и осот, там
люцерна, лопух, вездесущий чертополох, молодая ива, и ну как же без березки!
Давеча, жуя, я насчитала 37 видов трав в ржаной соломе! Кстати, три из них
занесены в «Красную книгу РБ». Не солома – салат! Меньше денег на гербициды!
Долой девиз «или удой, или убой». Мы за малый бизнес!
Заканчивая свой краткий монолог,
хочется сказать: у нас, у животных, нет классовых разногласий,
межконфессиональных и расовых войн. Хочешь есть траву – ешь траву, хочешь
плавать – плавай, ну нравится тебе летать – никто не держит. Флаг тебе в перья!
Возможно гусь свинье и не товарищ, но и не враг. Вас изменить мы не можем, а
вот вы нам помочь можете. Мы ведь тоже хотим жить как люди! Не ведите себя как…
Тост
Едем с конкурса «Мелодии Ирендыка»
из Сибая. Певец Заки Махмутов, танцовщица Зульфия Кудашева, её муж – музыкант
Рустем Кудашев, композитор Нур Даутов и я. Решили проведать моих родителей.
Взяли гостинцев.
«О, как хорошо, что заехали, у нас
как раз обед готов. Проходите, садитесь за стол», – обрадовалась мама. Отец
добавил: «В первую очередь накормите водителя».
Все сели за стол. Первым по
старшинству слово взял Заки-агай Махмутов:
– Галибай, брат, это я так с
уважением говорю, хотя ты, наверно, младше меня, братишка. Но у башкир
уважаемому человеку говорят – брат. Так вот, Галибай. Вы воспитали хорошего
сына, у вас большой дом, полный стол.
Тут же в разговор влезла моя мама:
«У нас еще пятеро детей, кроме Вахита. У всех своя жизнь, семьи, у каждого
дом!»
– А, вон оно что! – говорит
Заки-агай. – Да, я Вахита только знаю. А вообще его голос – голос народа, его
песня – песня башкир.
Тут все встали, чокнулись рюмками.
– Прямо хорошо так сказал. Ой,
спасибо! – поддержала слова Заки Гиззатовича мама. – Берите, кушайте,
пожалуйста. Вот хлеб, масло, дотягивайтесь, дорогие гости.
Перед каждым мама положила
свежеиспеченный теплый хлеб.
– Галибай-агай, Аклима-апай, – начал
Нур, – мы с Вахитом знакомы давно. Когда приезжали в ваши края, не было случая,
чтоб не заходили к вам. А мой друг Вахит спел столько моих песен и романсов!
– Да уж, пусть так дальше и поёт, –
опять вклинилась в разговор мама. – Как там Роза, как дети?
– Неплохо. Привет вам передают.
Все вновь поддержали слова Нура
Даутова. Тут встала Зульфия Кудашева: «Я по башкирски разговариваю не очень, но
раз я танцовщица, смогу показать гостям «тыпыр, тыпыр ножками».
– Какая была по телевизору молодая,
такая же и осталась. Прямо как девочка! – отметила мама с восторгом.
– Ой уж и скажете! – застеснялась
Зульфия.
– Галибай-агай, теперь ваше слово, –
предложил Заки Махмутов.
– Ну что я хочу сказать. В этой
жизни нужно быть между собой друзьями, помогать в трудную минуту, быть
поддержкой. И ничего лучшего я не вижу. С людьми нужно красиво разговаривать,
без грубостей. Вот возле толстой сосны растёт тоненькая сосна. Ветками цепляется
за товарища и не поддаётся ветрам и бурям, так и вырастет здоровой. Я правильно
говорю? Правильно?
– Ой, как красиво сказали,
Галибай-агай. Прямо в точку, – согласились гости.
– А, как я сказал? – взглянул отец
на меня. Я одобрительно кивнул.
– Вот у меня есть пять коров, –
продолжал он.– Четыре вечером возвращаются, идут домой, а одна не идёт.
Позавчера она не пришла домой, я её отыскал, отстегал кнутом, пригнал домой.
Вчера снова не вернулась, я её всю дорогу до дому драл кнутом. Она и сегодня не
придёт домой, я и сегодня буду хлестать её хлыстом. Её или машина собьёт, или
кто-нибудь зарежет и съест. Эта корова человеком не будет. Так что, ребята,
будьте вместе. Друзьями будьте!
У людей тоже есть сыновья
Когда я был молодым, обо мне часто
писали в газетах, журналах, частенько приглашали на радио, не «слезал» я и с
телеэкранов. В газетах постоянно: туда съездил, там побывал, в том городе на
конкурсе победил, с теми-то посетил в составе делегации такую-то страну. Мама
обо всём узнаёт первой, прочтёт газету, журнал, передаст отцу. Тот тоже
прочтёт, по-своему, видимо, радуется, гордится.
Когда отец уже практически не видел,
не ходил, он просил маму найти газету: «Ну что, о моём сыне что-нибудь пишут?»
– Нет шул. Не пишут.
Через несколько дней опять:
– Что-нибудь слышно?
– Было бы, сама бы тебе сказала.
– Ну что есть?
И когда папа совсем доставал мою
маму расспросами обо мне, она вытаскивала из своего трюмо газеты
двух-трёхлетней давности и отдавала отцу:
– Видишь, он опять на конкурсе
победил.
– Покажи, где это написано. Я
пальцами почувствую.
Мама подкладывала ему под руки
газету, а он искал своими пальцами, что там написано. Мама ему говорила:
– Ты же не увидишь, давай я
прочитаю.
– Что, говоришь, опять звание
получил? Ну ладно.
Через несколько месяцев опять:
– Ну что там? О моём сыне
чего-нибудь нету?
И в ответ на тишину сам себя
успокаивал:
– Ладно, не всегда же писать о моём
сыне, у людей тоже есть сыновья, пусть о них тоже пишут.
Христос воскрес!
По улице идёт дядя Коробкин,
зоотехник из Михайловки. Издалека кричит моему отцу (а я рядом стою):
– Христос воскрес!
Папа в ответ:
– Ай, молодца, вот молодца!
– Неправильно говоришь, Галибай.
Нужно говорить: воистину воскрес!
– Да я не знал, извини.
Коробкин мне протягивает крашеные
яички. Они с отцом о чем-то говорят.
На следующий год происходит
практически то же самое, только на возглас «Христос воскрес!» отец удивлённо
отвечает «Ну-у!?»
На следующий год Коробкин не пришел,
бегали дети и кричали «Христос воскрес!» Мой отец отвечал им: «Латны, латны…»
Вот отца не стало. Я звоню маме на
праздник и говорю ей: «У твоей снохи праздник, Христос воскрес!»
Мама отвечает:
– Я уже вечером знала. Вечером после
намаза включила телевизор, там русский мулла чем-то дымил и громко говорил. Да
он каждый год так говорит, алла бирса, и на будущий год примерно в этих числах
тоже будет говорить эти слова. Лишь бы здоровы были!
Читайте нас:
© 2015-2024 Сайт издания "Абзелил" Копирование информации сайта разрешено только с письменного согласия редакции.
Газета "Абзелил" зарегистрирована в Управлении Федеральной службы по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций по Республике Башкортостан. Регистрационный номер ПИ №ТУ 02-01479 от 6 ноября 2015 г.
Телефон
8(34772) 2-15-15
Эл. почта
Адрес
453620 Абзелиловский район, с. Аскарово, ул. Ленина, 14а
Рекламная служба
8(34772) 2-15-55
Редакция
8(34772) 2-03-31, 2-06-52
Сотрудничество
8(34772) 2-03-31, 2-06-52
Отдел кадров
8(34772) 2-11-85